ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ШКЛЯРЕНКИ И БОНДАРЯ

                                              БАЛТИЙСКИЙ МАТРОС

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ШКЛЯРЕНКИ И БОНДАРЯ

   До октябрьской революции образ балтийского матроса был ясен и прозрачен, как стекло...   Вот он:   "Боцманмат с "Авроры" Никита Шкляренко сдвинул на затылок шапку, выплюнул табачную жвачку, зашел в портовый кабак "Три якоря", хватил одним духом полпинты рому и, ахнув могучим кулаком между лопаток своего приятеля Егора Бондаря, пустился с ним посреди кабака в пляс, оглашая воздух боевой матросской песней".   Я очень любил этот бесхитростный образ. Давно любил. Еще с тех пор, как в юности прочел незабвенный стивенсоновский "Остров сокровищ".   Я очень любил эту цельную здоровую натуру -- могучего, грубоватого и добродушного матроса, сожженного солнцем тропиков, пропитанного морскими запахами, широкоплечего, немного неуклюжего на суше, покачивающегося во время ходьбы увальня.   Революция совершенно преобразила эту цельную монолитную натуру.   Началось с простого: вдруг матрос совершенно забросил свой корабль, перешел на сушу, вооружился ружьем, перепоясался пулеметной лентой и стал таскаться по всем подъездам, обыскивая и расстреливая.   В дальнейшем эволюция матроса пошла еще больше вглубь и вширь: некоторые неуклюже вскарабкались на коней и образовали совершенно неслыханную в природе "матросскую кавалерию": кое-кто причалил к тихой пристани: устроился комиссаром в какой-нибудь Губчека; а большинство застряло в "Красном Питере" и образовало кадры новой аристократии.   Уже в 1918 году можно было видеть на улицах Петербурга эту изысканную публику, одетую в штаны до того широкие, что казалось, на ногах болтались две женских юбки; одетую в традиционные голландки, но с таким огромным декольте, на которое светские дамы никогда бы не осмелились.   Эти странные матросы были напудрены, крепко надушены; на грубых лапах виднелись явные следы безуспешного, но усиленного маникюра; на ногах -- туфли с высокими каблуками и чуть ли не с лентами; на груди приколота роза.   Так вырядился и выродился честный простой русский матрос.   Ясно, что на полпути он остановиться не мог: газеты сообщали, что в столичных театрах большинство публики -- декольтированные матросы, напудренные, с подведенными глазами и накрашенными губами; на руках -- браслеты, на груди -- бриллиантовая брошка.   О, бывший могучий Никита Шкляренко, обвеянный всеми ветрами, согретый тропическим солнцем и пропитанный морским соленым запахом, -- о, Никита Шкляренко! Отсюда даже вижу весь "трэн" {"Ход {фр. train), образ жизни (фр. train de vie).} твоей нынешней столичной жизни.   Не узнать тебя, о, Никита, выпивавшего одним духом полпинты крепчайшего рому и храбро вступавшего в бой хоть с полдюжиной задиристых коллег с английского угольщика.   Вот пришел ты со своим приятелем Егором Бондарем в Александрийский театр, с наигранной светской усталостью уселись вы оба на места в ложе и тут же стали вы оба разглядывать публику; Егорка Бондарь в перламутровый дамский бинокль, ты же, о Никишка Шкляренко, в лорнет.   Сощурили вы оба подрисованные глаза, сжали пренебрежительно накрашенные губы и, почесав могучей пятерней пышное свое декольте, -- покачали в такт завитыми головами:   -- Публика севодни -- не охти чтобы какая.   На барьере вашей ложи стоит коробка шоколаду, и вы оба, отставив могучие, кривые от бывшей возни с канатами мизинцы, то и дело запускаете руку в коробку.   -- Жарко! -- говорит Шкляренко, утирая напудренный лоб. -- А я веер дома забыл. Ах, знаешь, кстати, какую я брошку намедни видел у одного товарища! Прямо -- с блюдце! Полгруди закрывает. Я на свое колье предлагал менку -- не хочет, сволочь. А што говорють, что быдто теперь у волосах диадемы уже стали носить. А что такое диадемы -- я и не знаю: чи то в роде звезды, чи то, как на манер рога.   -- Никишка, черт собачий, -- нервно перебивает размечтавшегося друга Бондарь. -- Ты опять Верой Виолетой надушился?! Головизна от него трещать начинает. Накарай меня господь -- сейчас упаду в обморок.   -- При чем тут моя Вера Виолета? Просто я говорил тебе -- не затягивай так корсет! А ты зашпаклевался до отказу!   -- Ладно там! Сотри-ка лучше с бакборта румяны: на самый глаз въехали.   -- Это я спешил: понимаешь, какая теперь дрянь ажурный чулок пошел: как натянешь, так у коленки -- хрясь! Напополам, к чертовой матери!   -- Да... трудно теперь матросу по-настоящему одеться!.. Ни тебе кружева к панталонам, ни тебе шелковых завязок до туфлей...