Н. Б. Нешатаева. «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года…»

                Н. Б. Нешатаева. «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года…»

        Дом моего «блокадного детства». На нашей 13-ой линии, в доме № 16, на третьем этаже, жила до войны большая семья: мои дедушка и бабушка,  их дочь – Ольга  (я называла её тётя Леля), моя мама Екатерина  Иванова, папа – Борис Михайлович Иванов и я – девочка Надя.

        Каждое лет мы уезжали на дачу в Тайцы, тихое место за Дудергофом – и каждый раз, отправляясь туда на электричке, проезжали мимо Вороньей горы.  С подножья до самого верха она была облеплена дачами и зелеными садами. «Вот и зеленая Воронья гора!» - говорила мама, когда электричка останавливалась на станции Дудергоф… В сорок пятом, после войны, одна, без мамы, я снова ехала в Тайцы, чтобы увидеть места моего двоенного детства. Электричка снова остановилась у Вороньей горы, но гора была… лысой: торчали обгорелые, скошенные  снарядами обрубки деревьев, печные трубы. Всюду валялись покореженные огнем железо.

      А в Тайцах не было старой дачи, куда приезжали мы с Мамой перед войной. На месте её – черные головешки, обугленные камни фундамента…Стоя у пепелища, я вспоминала: здесь было крыльцо, здесь – веранда, здесь – заросли сирени под окнами, а под старыми липами Мама прилаживала для меня гамак. Здесь в гамаке, читала она мне сказку «Кот в сапогах».

     А в то воскресное утро, 22 июня 41-го года, жаркое, душное, она купала меня в корыте в саду.  На крыльцо выбежала соседка дома: - «Катя! Война!...». – Мама выронила ковш с водой. И вода разлеглась пятном на зеленой траве. Вечером приехал из Ленинграда папа, сказал, что будет на «казарменном положении» и вернется домой через неделю. Велел возвращаться в Ленинград.  Мама плакала, укладывая меня спать…

     Помню, что с соседскими детьми мы смотрели, как с Вороньей горы (она была видна из нашего сада) вспыхивали огоньки и клубились барашки дыма. Мы радовались каждой новой вспышке, но  появились взрослы и тащили нас в холодный и темный ледник -  это было местное «бомбоубежище».

       Вспоминаю – последний день на даче: Мама складывала вещи и не отпускала меня от себя… А потом мы бежали на станцию, чтобы успеть на последнюю электричку. Движение последних поездов на Ленинград прекращалось. Немцы уже взяли Гатчину, бои шли в Пудости – на ближайшей станции от поселка Тайцы…

      На темной платформе толпы людей – с мешками, чемоданами, плачущими детьми. Подошла переполненная электричка, началась давка, крики. Кто-то подхватил меня на руки и сунул в тамбур вагона, усадив под самый потолок на гору каких-то мешков. Я плакала, звала маму. Электричка тронулась… Помню её голос, где-то совсем рядом, успокаивающий меня , и синюю лампочку под потолком, она была тоже совсем рядом…Это была (как говорили взрослы) «светомаскировка.  Я уснула…

         Вдруг резкий толчок, крики.  Кто-то схватил меня, сунул в мамины руки и мы очутились на земле. Я увидела колеса вагона, бегущих людей. Что-то грохнуло, вспыхнуло. Мама навались на меня всем телом… Ещё грохот, ещё вспышка.  Потом – снова тамбур вагона, синяя лампочка под потолком, чьи – то приглушенные голоса рядом: - «Слава Богу, проехали Дудергоф и Красное Село!».

       Была ночь, когда мама, полуспящую, держала меня на руках уже в ленинградском трамвае, тогда – они ходили всю ночь. И надо мной опять была синяя лампочка «светомаскировки».    

         Бабушка встретила нас со слезами. Напоила меня горячим чаем и уложила в свою постель, теплую, большую. А утром мы мамой поехали к папе на работу – в электродепо Балтийской железной дороги… Он знал о «последней электричке» и, увидев нас, кинулся к нам, сгреб нас в охапку. И я запомнила его мокрую, жесткую щеку.

      Потом мы шли из папиного депо по Измайловскому проспекту. Навстречу нам двигались грузовики, крытые брезентом.  Оттуда доносилось пение. Пели солдаты. Их везли на фронт, под Пулково, под Дудергоф. Прохожие останавливались, смотрели им вслед… Я вспомнила оброненные кем – то непонятные мне слова «пушечное мясо».  К папе  в Депо мы ходили несколько раз. Мама носила ему еду, приготовленную Бабушкой, а он угощал нас галетами из своего «сухого пайка».

      Как-то утром я проснулась от громкого шепота и совсем рядом увидела маму, бабушку и тетю Лялю. В руках у бабушки был вещевой мешок, Мама гладила мои волосы и шептала: «Спи-спи…». В то утро она и Тетя Ляля уезжали «на окопы». Их увозили под Пулково – рыть противотанковые рвы.

      Они вернутся домой через месяц, ночью, черные от земли и загара, в изодранной обуви, подвязанные веревками… С окопов их не везли, они шли оттуда пешком, прячась от немецких самолетов в кустах, в канавах, во ржи, которую в эту осень уже не убирали с полей.

      Восьмого сентября (слишком хорошо помню эту дату) был многочасовой налёт немецких самолётов. Город  бомбили, казалось, весь день. Весь день били по Ленинграду  только что установленные дальнобойные батареи на Вороньей горе. Наши войска оставили Шлиссельбург.  Замкнулось кольцо окружения города, началась девятисотдневная ленинградская блокада…

       В тот вечер над городом расползлось красное зарево, то горели Бадаевские продовольственные склады. Горели долго,  несколько дней.  И несколько дней, стоя у раскрытого окна, Бабушка крестилась и шептала: «Спаси нас, Господи…». Взрослые произносили какие-то незнакомые, непонятные  слова: «голод», «хлебные карточки» , «белый билет».

     Дедушку – Владимира Владимировича Нормадского, архитектора – на фронт не взяли. У него были. У него было освобождение от «воинской службы» по здоровью (слабые легкие). Это «освобождение» и называли в народе  «белый билет» …

      А «хлебные карточки» - цветные талончики на получение хлеба: детям и «иждивенцам» (неработающим) зимой 41-го – 42 –го  выдавали по 125 граммов в день, рабочим )такие карточки были у Папы и Дедушки) по 250 граммов.  По карточкам давали крупу, мыло, чай, водку… Водку женщины меняли на хлеб. На хлеб меняли вещи, одежду… На хлеб меняли вещи, одежду… За хлебом шли в очередь с раннего утра. Часами ждали, когда привезут в булочную из пекарни.  Могли и не привезти – военное время! – поэтому и надо было идти пораньше, а то, не дай Бог – не хватит привезенного!

      В нашей семье за хлебом ходили Мама и Тетя Леля – самые молодые…Ходили вдвоем, потому что у Мамы от голода онемела рука, и она боялась потерять карточки, вдвоем было безопаснее.  Как-то пошли Мама и Тетя Ляля выменять на хлеб какие-то красивые довоенные вещи. Выменяли. Им дали кусок хлеба и две картошины. Картошины несла мама и обронила где – то одну. Искали эту картошину всей семьей (кроме нас с Бабушкой!) – руками обшарили все обледенелые ступени лестниц (ведь не было света!)… Много раз возвращались к месту «обмена», ощупывая снег.  Картошины нигде не было!..

Об авторе. Нешатаева Надежда Борисовна (род. 26.09.1934 в Ленинграде). искусствовед, редактор теле и радио программ на ленинградском радио и телевидении, член Санкт-Петербургского Союза художников России,  действительный член Петровской Академии наук и искусств. В 1968 году закончила филологический факультет ЛГУ имени А. А. Жданова, отделение журналистики. В 1969 году поступила на факультет теории и истории искусства Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. В 1977 году окончила институт с присвоением квалификации искусствоведа. Область основных научных интересов Н. Нешатаевой - изобразительное искусство Ленинграда - Петербурга ХХ века. Автор многочисленных публикаций, теле и радио передач, посвящённых творчеству ленинградских и петербургских художников.

Источник: Книга Памяти. Ленинград. Они пережили блокаду [Текст]. - СПб. : Санкт-Петербургская общественная организация "Жители блокадного Ленинграда" : Селеста, 2004 - .Т. 8 : М - О (Михайлова - Орлова). - 2005. - 902 с