Воспоминания о блокаде без цензуры.
Впервые опубликовано 28.07.2010; Автор Борис Кузнецов, на
сайте православные.орг
Борис Иванович Кузнецов - мой отец. Родился 20 сентября
1928г.; скончался 28 ноября 2010г. За несколько лет перед смертью решил написать
воспоминания о своём блокадном детстве.
ВОЙНА
Война не стала для меня неожиданностью. К войне
нас готовили с раннего детства. Уже во втором классе нам приказывали
зачёркивать в учебниках физиономии вождей, которые оказались «бяками». В 4-м
классе я уже знал, что такое иприт, люизит, фосген, дифосген и получил первый
знак отличия – БГТО – «Будь готов к труду и обороне» (нет, первый был
«октябрёнок»). Потом – ГТО («Готов к труду и обороне»).
Нам объясняли, что кругом – враги, что люди всего
мира стонут под игом капиталистов, надо им помогать через МОПР («Международное
общество помощи революционерам»). Туда вносили безвозмездные пожертвования.
Была фраза «в пользу МОПРа», это когда куда-то брали деньги. Фильмы: кругом
шпионы и враги народа. Песни: «Если завтра война», «Три танкиста», «Гибель
эскадры», «Любимый город»... Все на нас нападают и мы всех быстро побеждаем.
Жизнь – учебные воздушные тревоги (как в «Золотом телёнке», точная копия). В
общем, психологически мы были готовы.
Теперь о «декорациях», в которых началась война
для меня.
Мы живем на улице Жуковского дом 23, кв. 3а.
Вход с улицы, 2-й этаж. Ближайшие соседи (общая первая прихожая) – еврейская
семья: мама, папа и 3-х летняя дочка. Не дружим, иногда ругаемся. На площадке
еще одна квартира. Там тоже еврейская семья: Циля Марковна Кнеллер, Владимир
Моисеевич Тендлер и их сын Борис. Их квартира уходит в 2-этажный флигель и
переходит общим коридором к другой квартире, где живут супруги Маховы. Кузьма
Ильич, крепкий мужик, воевал в «гражданку» с басмачами. Жена, волоокая армянка
и сын Илья, мой друг.
Этажом выше коммунальная квартира, две русских и
одна еврейская семья. Во дворе шесть русских, одна армянская и одна татарская
семья.
Живём (ребята) дружно, иногда дерёмся, играем в
лапту, штандер, «12 палочек», «дочки-матери», «казаки-разбойники».
Мама домохозяйничает, папа работает главбухом в
104-м отделении связи на ул. Некрасова, почти рядом с домом. Сестра Женя
учится, потом (не знаю причину) стала работать на том же заводе Егорова, где
работал отец, обивщицей (мебель обивала). У Жени ухажёр – выпускник училища
Фрунзе, отделение подводников, Геннадий Пупков. Рослый парень из Сибири.
Встречаются, в гости приходит. А я кончил 5-й класс. Школа у меня прекрасная,
бывшее Павловское женское сиротское училище (Восстания, 8). Два зала, Белый и
Голубой, широкие коридоры, большие классы, хорошие учителя, нянечки сопли
подтирают и пуговки застегивают.
Папа очень любил наш город. Мне думается, он-то
в нескольких поколениях здесь продолжался.
Таскал меня по всем музеям, просто по улицам, где знал историю всех интересных
домов.
В воскресенье 22 июня 1941 года мы вдвоём
поплыли в Петергоф, на речном трамвайчике. День был тёплый, солнечный. В
Петергофе я был не в первый раз, но папа умел каждый раз рассказать что-то
новое. По парку развешаны громкоговорители, такие четырехгранные трубы. Народ
что-то притих, сгруппировался возле этих труб. Начала не слышал, конец чётко:
«Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», – речь Молотова.
Люди стали расходиться, мы пошли к пристани. Обратный рейс не отменили, пошли к
городу. На морском канале, недалеко от Кронштадта, увидел стоящее торчком, как
поплавок, кормой вверх судно. Уже после войны, случайно наткнувшись на статью о
работе ЭПРОН (экспедиция подводных работ) я прочитал, что немецкие торговые
суда, ушедшие из города в ночь на 22 июня, накидали в фарватер мины, и на одной
из них подорвался наш сухогруз.
В городе внешне ничего не изменилось. Я очень
искал признаки начавшейся войны, и увидел – по улице шагали солдаты, держа за
верёвки зеленые надутые баллоны метров по десять длиной и метра два в
поперечнике.
Настала некоторая «напряжёнка» с продуктами.
Помню, идём мы с мамой по Маяковской, с лотка что-то продают. Небольшая очередь.
Мама говорит: «Давай постоим». Я говорю: «Мама, ну что стоять, война скоро
кончится и всё будет». Уговорил, дурак. В июле – карточная система, но
открылись коммерческие магазины, по более высоким ценам. Пришёл с работы папа,
говорит: «Меня взяли в армию, добровольцем». Возраст у него был уже не вполне
призывной, но по линии МВД организовывали войска для борьбы с предполагаемыми
диверсантами-парашютистами. И стал папа бойцом пятого истребительного
батальона. Ему объяснили, что время трудное и возьмут всё равно, а доброволец
будет получать почти всю свою зарплату. Это было 500 рублей. Для
неработающей семьи – неплохо.
Батальон базировался на площади Жертв революции
(Марсово поле), в здании теперешнего Ленэнерго. На площади их обучали искусству
ходить строем.
Однажды папа пришел в своей одежде, но
перекрещённый пулемётными лентами (с патронами), с заграничной винтовкой с
подсумком и двумя гранатами РГД на ремне. Мама возмущалась: «Ты грознее палки
ничего в руках не держал, а тут вырядился». (По другим свидетельствам
родственников,- Леонтий Дмитриевич и родной отец моего папы вместе воевали на
Первой Мировой войне: там и познакомились. К.Д).
Папа поцеловал нас молча, и пошёл воевать.
Батальон сразу бросили под Невскую Дубровку.
А Женя пошла в сандружину (боец МПВО, местной
противовоздушной обороны), на казарменное положение, дома бывала редко. Её
жениха, Геннадия, выпустили из училища с дипломом, званием лейтенанта и двумя
выпускными чемоданами – форма, белье. Пришёл к нам с чемоданами, а Жени нет, на
службе. Дал поиграть с кортиком, пистолетом, потом пошли в «Колизей». Только
сели, – тревога, нас попросили выйти, успели забежать рядом в мороженицу. Под
вой сирен только налопался мороженого и отбой воздушной тревоги, пошли домой.
Воздушные тревоги объявляли часто, народ
загоняли в бомбоубежища или в подворотни.
Ребятам было интересно. Когда объявляли тревогу,
мы мчались в домовую контору. Там стояла сирена – металлическая трость, сверху
барабан с ручкой, внизу гнездо для ноги. Счастливец выбегал на середину двора и
крутил ручку. Из барабана нёсся пронзительный вой. Умельцы меняли тональность,
с разной скоростью крутя рукоятку. Получались впечатляющие завывания, даже при
не включённой трансляции. Потом бежали
в следующий двор и повторяли «концерт».
Конец июля, тревоги пока звуковые. Коммерческие
магазины еще работают. Немцы всё ближе, но явного беспокойства пока еще нет,
никто не громит магазины, нет митингов протеста.
Ходил с мамой в Большой дом получать папину
зарплату (500 руб.). Зашли в коммерческий магазин, там почти пусто. Купили
банку чёрной икры (500 граммов). Последняя покупка вне карточек.
Потом началась эвакуация. Вызвали маму в школу,
сказали, что все учащиеся эвакуируются с преподавателями, имеющими детей.
Назначен день, дан перечень вещей. Мама собрала рюкзачок (самодельный),
«вечная» ручка, купили электрический фонарик, которому я очень обрадовался.
Чувствую себя самостоятельным. В скверике у школы толпятся ребята, мамы. Моя
мама где-то побегала, выяснила, что дети многих учителей не уезжают, и вообще
неизвестно, куда нас повезут. Сказала: «Боря, пойдём домой». Я был разочарован.
Маму вызывали, но она сказала, что она только опекунша и поэтому... в общем
отговорилась. (Их повезли, кажется, куда-то под Лугу, прямо под наступление
немцев. Я так никогда и не встретил никого из ребят того эшелона). Август
прошёл как-то незаметно. Мою школу сделали госпиталем, меня определили в 206-ю
школу – во дворе кинотеатра «Колизей». Стал учиться в шестом классе. Ребят было
мало.
8 сентября, в тихое солнечное предвечерье,
болтался на дворе. Воздушная тревога, обычная. В чистом небе появились
самолёты. Шли ровно, рядами. Вокруг зарявкали зенитки, между самолётными рядами
расползались пушистые облачка разрывов. Понял, что это немцы, удивлялся, что
все целы и идут ровно, как на прогулке. Ближе к вечеру в районе Лавры в небо
поднялось огромное чёрное облако. Слух прошёл – горят Бадаевские
склады, где чуть ли не всё наше продовольствие. Я не ходил, но люди, слышал,
сгребали ручьи из сгоревшего сахара.
С первых дней войны в домохозяйстве был создан
медпункт. Домохозяйство – три дома: 21, 23, 25.
25-й выходил углом на ул. Маяковского. Угол
первого этажа до войны был «красным уголком». Это такое помещение, куда жильцы
домов могли прийти, почитать газеты, послушать радио (которое было тогда не у
всех) или лекцию типа «Есть ли жизнь на Марсе» или про нехороших буржуев,
шпионов, голодающих зарубежных наших братьев по классу. Это помещение и было
отдано под медпункт. В большой комнате с зеркальными «магазинными» окнами, выходящими
на Жуковскую и Маяковскую, поставили несколько застеленных кроватей, повесили
шкафчик с предметами первой помощи – йод, бинты, таблетки и пр. Маму, как
неработающую домохозяйку, назначили начальником этой санитарной части. По
тревоге она уходила в медпункт, ждать пациентов.
8 сентября, после дневного налета, к ночи снова
завыли сирены. Мама пошла на свой пост, я улёгся в кровать.
Война по-настоящему подошла к нашему дому.
Грохот зениток, тяжёлые взрывы фугасных бомб, дом потряхивает. Прибежала мама, сказала,
чтобы я шёл в бомбоубежище. В доме 21, дворовом флигеле, была типография с
полом из железобетонных плит. В подвале под ней оборудовали
бомбоубежище – поставили нары, бачок с водой, керосиновые лампы,
аптечку.
Я оделся. Мама ждала. И в уши ударил нарастающий
вой, почти скрежет. Мы прижались к стене, я смотрел на окно. Окна у нас были
большие, высокие, занавешенные плотными зелёными шторами из тонкого картона.
Дальнейшее я видел, как в замедленном показе фильма. Медленно рвётся на куски
светомаскировочная штора, влетают в комнату осколки оконных стёкол, всё это на
фоне багрового зарева. Кажется, самого взрыва я не слышал, просто вжался в
стену. И какой-то миг звенящей тишины. Выбежали с мамой на лестницу. Коридор
первого этажа, ведущий к парадной, искорёжен выдавленной внутренней стеной.
Вышли на улицу. Первое – яркая лунная ночь, по всей улице в домах ярко
светящиеся окна (у всех вылетели стёкла и маскировка). Справа наискосок
какие-то фантастические в лунном свете развалины, в них мелькают огни фонарей,
слышатся крики. Пошли в бомбоубежище, под ногами хрустит стекло.
К утру, после отбоя, вернулись домой. Стёкла все
выбиты, неуют. Во дворе лёгкая суматоха – жильцы обмениваются впечатлениями.
Наш дворник дядя Ваня вполне «старорежимный». Вечером запирает и парадную, и
ворота. Возвращающимся после полуночи после звонка в дворницкую отпирает,
получает в благодарность рубль. В праздники обходит всех жильцов с
поздравлениями, выполняет мелкие ремонты – замок починить, стекло вставить...
Мама к нему: «Ваня, вставь стёкла!» Ответ слышал
сам: «Что вы, мадам Фёдорова! Немцы в Лигово, завтра здесь будут, а вы –
стёкла!»
Чтобы больше к нему не возвращаться: в декабре,
проходя к себе домой, он заметил в бетонном кольце с песком для зажигалок
завёрнутый в бумагу солидный окорок. Взял, принёс домой. Окорок оказался
женским. С воплем выбежал во двор, созвал людей, чтобы убедились, что окорок
вполне замороженный, не его работа. А в начале 1942 года подъехал грузовик,
нагрузили с верхом всякого скарба, и дядя Ваня отъехал в эвакуацию, через
Ладогу. Не знаю, доехал ли.
Комментариев нет:
Отправить комментарий