Нина Кривошеина (1895– 1981).. Четыре трети нашей жизни. Воспоминания ...

Кривошеина-Мещерская Мемуары. Глава 2.

Когда-то, в 1920 г., когда я покинула Петроград и ушла пешком через лед

Финского  залива  в Финляндию, и дальше в эмиграцию на 28 лет - я  отдала на

сохранение  одной  моей  приятельнице,  тоже  бывшей  ученице  гимназии  кн.

Оболенской,  рукопись  Прокофьева,  которую он  мне подарил, -- это была его

первая  опера Маддалена, написанная  в  возрасте двенадцати лет. Когда он ее

привез мне в Царское Село и отдал, то сказал : "Вот самое драгоценное, что у

меня есть, я ее написал в двенадцать лет и тогда же начисто переписал. Храни

ее всегда, кроме тебя  никому  бы не отдал".  Но я переходила  Финский залив

пешком,  ничего взять  с  собой  не  могла, и с  отчаянием  отдала  рукопись

Прокофьева   этой   девушке,  армянке,   дочери  знаменитого  петербургского

психиатра  --  по  всему чувствовалось, что  ее семья никогда из  страны  не

уедет. Живя в Ульяновске, я в 1952 г. все же сумела ее найти и послала к ней

одного знакомого с письмом -- он ехал в  Ленинград и обещал к ней зайти.  Он

был  у  нее два раза,  сперва  она  отвечала  уклончиво,  а когда  Прокофьев

скончался, заявила, что в тот  же день, как узнала о его  смерти -- отослала

рукопись  Маддалены  вдове композитора...  Но ведь было две вдовы -- первая,

Лина  Ивановна, с  которой Прокофьев развелся  и которая  тогда  еще была  в

лагере Потьма, и вторая, Мирра Мендельсон, с которой он жил на Николиной.

     Так я  никогда  ничего  точно и  не узнала про Маддалену; писать  Мирре

Мендельсон было неловко; в Музее Прокофьева, где находится собрание всех его

рукописей, одной моей знакомой сообщили  после  нескольких ее запросов,  что

рукопись Маддалены у них имеется в каталоге.

     Так вот, даже этот поистине царский подарок я не сумела сохранить.

Хххххххххххх

  1916 год.

Я посещала  Склад исправно, понемногу  привыкла, катала бинты  не  хуже

других девочек, кое с кем там познакомилась и вела приятную болтовню, однако

все  больше по-русски -- мне казалось, что во время такой тяжелой  войны это

было  более прилично... Церемония  чая  мне очень нравилась: ведь  могли нас

этим  чаем  и не угощать -- дескать,  придете  домой и  попьете! Это было  и

вкусно и, вместе с тем, экзотично --  распивать чай в Екатерининском Дворце!

Как и  все, ровно в пять часов я замолкала,  вставала, делала уже  привычный

"реверанс"  и усаживалась поудобней, чтобы  целый час  почти не шелохнуться.

Рассмотреть моих соседок,  Великих Княжен Марию и Анастасию, было мне трудно

в силу самой  примитивной  вежливости  -- не  могла же  я крутить головой  и

заглядываться  на них...  Но как только я поднимала глаза, тут же взгляд мой

встречал великую  Княжну Татьяну, и  оторваться от нее  было трудно, так она

была привлекательна и хороша собой! Строгий принцип, внушенный нам с детства

английской miss:  "Child, don't  stare!" (не смотрите ни на  кого в упор!) я

тут применяла  плохо,  хотя, конечно, не  "уставлялась  в упор",  а ловчила,

взглядывала, будто искала бинт  или  ножницы. Описывать ее  не стану,  да  и

любой портрет бывает обыкновенно неудовлетворительным -- ведь осталось много

фотографий именно этого периода... Лучше же всего я видела ее руки на столе,

и руки эти  были  прекрасны  :  на правой руке был тяжелый золотой браслет с

крупным  уральским  сапфиром посередине и такое же кольцо -- зимой я как раз

точно  такие же  браслет и кольцо подарила сестре,  она их  очень  любила  и

постоянно носила. Такие золотые вещи тогда стали очень  в моде и были весьма

декоративны;  носить  настоящие  бриллианты барышне  не  полагалось,  а  вот

полудрагоценные камни -- вполне можно было. Словом, если  многое  оставалось

непонятным, то эти браслет и  кольцо были  знакомы  и понятны, и мне  ужасно

хотелось сказать Великой Княжне  что  у  моей сестры  тоже  такие  браслет и

кольцо...

ххххххххххххххххххххх

25 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА

     Мне не страшно. Я трамвай. Я привык

     <i>Осип Мандельштам (Два трамвая}</i>

     Вечером 25  октября 1917 г. я была в Петрограде и пошла  вместе  с моей

родственницей Наталией Сергеевной Полевой слушать  Шаляпина,  выступавшего в

Народном Доме. Шла опера Верди  Дон Карлос, и хоть  я Шаляпина  уже и раньше

слышала, бывала на  его  концертах, но в роли  старого подагрического короля

Филиппа никогда не  видела. Эту  оперу слышала  я раз в жизни, именно в этот

знаменательный вечер.

     В  Народном  Доме  я,   кстати,  тоже  была  впервые;  моя  мать,  Вера

Николаевна, была очень  музыкальна сама и для дилетантки прекрасно играла на

рояле; в нашем доме  в 1912-1914 гг. бывали  часто  любительские музыкальные

вечера  --  играли и трио, и  квартеты, пели  романсы, подчас  участвовали и

хорошие артисты.

И вот, вечером  25 октября 1917 г. я  впервые  попала в Народный Дом, о

котором у  нас  в семье знали,  но  никто там не бывал, а знали потому,  что

директором этого Дома был Николай Ник. Фигнер, который часто появлялся у нас

в  доме.  В  эпоху  войны  1914  г. это  был уже  немолодой  человек,  очень

представительный  и   красивый,   с  прекрасными   манерами,   скромными   и

незаметными,  столь характерными для наших  морских  офицеров. А  Ник.  Ник.

когда-то  был морским офицером, потом ушел из  флота и уехал в Милан учиться

пению. Там женился  на  итальянке,  тоже  певице,  которая с ним приехала  в

Петербург;  я  раза  два  ее  видела  --  это  Медея   Фигнер,  первая  жена

Фигнера<sup>[*]</sup>. Вот через него у нас и было известно о Народном Доме.

Этот театр был построен и открыт  около 1909-1910 гг.,  и назывался  он, как

мне кажется, "Народный Дом имени Государя Императора Николая II". Театр этот

находился  на "той" стороне Невы,  где-то  на  Каменноостровском  проспекте,

недалеко  за  Дворцовым  мостом,  несколько  в  стороне. Это  было громадное

здание, довольно-таки уродливое (но днем я его так никогда и не видела); зал

по сравнению  с Мариинским театром был много больше, тысячи на две зрителей.

Все, что было потом, после Дона Карлоса, так поразило  меня,  что сам театр,

как  нечто реальное,  просто  исчез из памяти. Остался лишь громадный  зал и

море лиц вокруг нас, меня и Наталии Сергеевны.  Сама она, Н.С. Полевая, жила

совсем  где-то близко от Народного Дома, я жила  в то время на Кирочной  ул.

22, и мы встретились у входа  в Народный Дом. Поехала я туда на трамвае, сев

на Литейном проспекте.  Маршрут трамвая  шел по Литейному, потом заворачивал

на Гагаринскую,  и дальше --  через Дворцовый мост на Каменный  остров. Но я

совсем не помню  дорогу туда  -- верно, ничего особенного не было; пассажиры

вели себя как обычно, никакого волнения нигде, ни в трамвае, ни около театра

просто  не замечалось; все  было как  обычно. Дома никаких особых обсуждений

ожидавшегося выступления большевиков не велось; об  этом уж  поговаривали не

раз,  но  ничего такого  не было.  Ну, а что по ночам стреляли, что людей на

улице иногда и  раздевали -- это уж  казалось обыденно (впрочем, грабежи  на

улице тогда еще только начинались)

ххххххххххххххххххххх

Мы  сидели в первом ярусе, но на отличных  местах, было  хорошо видно и

слышно; театр был набит до отказа. Все, конечно, было распродано. Думаю, что

билеты на Дона Карлоса Наталия Сергеевна достала как-то через Екатерининский

институт. Что осталось в памяти от этого  спектакля ? Да кроме Шаляпина мало

что. Описывать  через столько лет, как  пел и  играл  Шаляпин, дело трудное.

Разве  что  повторять  :  ах,  как  чудесно! ах, как  замечательно! Остались

пластинки Шаляпина, некоторые из последних записей, сделанных в Париже, есть

и много снимков  в  разных  ролях. Но сценическое мастерство  Шаляпина,  его

перевоплощение  на сцене  могут понять и помнить только  те, кто его  видел,

а'их почти уж нет. Но ведь такова судьба каждого артиста, как бы велик он ни

был.  Остается слава, которая  живет еще  много лет и, думаю, даже кино мало

что переносит в будущее.

     Спектакль протекал, как обычно  : оркестр,  хор, остальные артисты были

тем необходимым  фоном, на  котором  двигался  старый,  рыжеватый с  сединой

король,  опираясь на палку и слегка приволакивая больную  ногу. Публика, как

всегда,  когда на  сцене  появлялся Шаляпин,  бешено аплодировала,  кричала,

истерические барышни на галерке визжали...

     Кончался  последний  антракт,  и  занавес   вот-вот  должен  был  вновь

подняться;  был  только  слышен  замирающий, утихающий говорок  зрителей.  И

вдруг, свет в театре потух, и  наступила полная  темнота и... полная тишина.

Потом  последовал  легкий  всплеск  говора,  и  опять  все  затихло.  Прошло

некоторое время, было все также абсолютно  темно, даже из кулуаров или из-за

занавеса не показывалось нигде ни малейшего лучика. Стало страшно; я шепотом

сказала Наталии Сергеевне : "Как долго, верно горит где-то?" За сценой стали

изредка слышаться какие-то глухие удары. По толпе зрителей прокатилась волна

шепота и замолкла. Стало опять совсем тихо, никто не шевелился;  все зрители

(а было  их  не  меньше  полуторы-двух  тысяч)  почему-то  совсем ничего  не

говорили, никто не сделал  первого движения  встать с места. Паники не было,

однако понемногу становилось нестерпимо.

     Минут через пять (время потом было мною почти  точно восстановлено, так

что тут все именно так, как было) послышалось легкое движение занавеса, и на

авансцену вышел голос. Голос сказал, при этом  спокойно, как  некое  обычное

сообщение дирекции  : "Граждане,  не  волнуйтесь, у нас  произошла небольшая

поломка электрической установки. Но ничего страшного нет, наши техники сразу

начали починку, и мы  надеемся, что свет скоро будет восстановлен. В публике

говорят, будто бы  за сценой пожар... Ничего подобного нет, абсолютно ничего

не горит, в чем дирекция вас и заверяет. Убедительно прошу сидеть спокойно и

не покидать  мест". Прошел  по залу  какой-то  вздох,  и ничем не нарушаемая

тишина продолжалась. Все это длилось минут пятнадцать-двадцать. Как никто не

побежал ? Как не началась вдруг стихийная паника? Когда прошло минут десять,

я истерическим  шепотом  стала  умолять Наталию Сергеевну:  "Пойдем,  убежим

скорее, ради  Бога уйдем. Je n'en peux plus! Нат. Серг., крепко схватив меня

за  руку,  гневно  зашептала:  "Сиди,  не  смей  даже  двигаться,  а то  все

погибнем". - "Что же это там за сценой стучат? - шептала я, - конечно пожар,

и они что-то рубят". Наталия Сергеевна сжала мою руку изо всей силы: "Молчи,

никуда не пущу, слушайся меня, поняла?" Вот тут мне помогло то, что  со мной

была опытная классная дама. Я завяла и умолкла; мало я  тогда чего  боялась,

но вот темноты я с детства  боялась ужасно,  войти в темную комнату  в нашей

громадной  квартире  было  для  меня  настоящей  пыткой. И  в  данном случае

испытание  этой  абсолютной  тьмой  было почти выше моих  сил.  Я  почему-то

зажмурила глаза и, совсем съежившись, сидела и только ждала: когда же, когда

же наконец свет? Казалось, никогда это все не кончится, казалось немыслимым,

что никто не нарушит эту вязкую тишину...

     И вот, свет сразу, в секунду зажегся -- так  же  внезапно,  как  потух.

Оркестр стал настраивать инструменты, вышел и сел за пюпитр дирижер, занавес

взвился -- все вернулось  к жизни,  непонятный  пожар кончился. По окончании

спектакля  взяли пальто с вешалки и  вышли  на улицу, и тут сразу -- стрекот

пулеметов... совершенно  неожиданно, близко,  настойчиво. Стреляли в  разных

местах,  но скорее  все же со стороны Невы,  а я-то думала,  что это  что-то

рубят за стеной, декорации может быть!

Хххххххххххххххххххххх

Сейчас я просто удивляюсь, вспоминая ту легкую, безумную беспечность, с

которой русское общество  приняло  и революцию  в феврале, и  большевистский

coup d'йtat в октябре. Знал ли хоть кто-нибудь в тот момент, что случилось ?

Ведь  еще  можно было от всего спастись.  Неужели поколение до нас  -- люди,

создавшие феноменальный расцвет России начиная с 90-х  годов  девятнадцатого

столетия  и бурный подъем всей жизни в стране  сразу после  тяжелого 1905 г.

(вот тогда и была, собственно, настоящая революция!),  -- неужели и они были

так   легкомысленны,   так   неосведомлены?   Ведь   градоначальник   города

Санкт-Петербурга  не мог не  знать, что  некий Джугашвили ездит с  Кавказа в

Питер и спокойно живет в семье рабочего Аллилуева...

     Про  день  октябрьского переворота много написано, а  о той  горе  лжи,

которая  за  долгие  годы навалена  на это  страшное по  своей  краткости  и

простоте событие, и говорить нечего.  Да и я ведь,  в общем, забавно и легко

прожила этот октябрьский вечер шестьдесят лет тому назад.

     Как-то   в   мае-июне  1918   г.  пришлось   мне  увидеть  на   Невском

примечательную пару  : она была  одной из самых красивых молодых женщин того

времени в Петрограде -- на нее обернулся  бы всякий, даже если  бы она  была

скромно одета. Но одета она  была ярко, богато, почти вызывающе  --  было на

ней легкое  пальто  броского розовато-персикового цвета с громадным  круглым

воротником  белого  пушистого меха, из-под белой  шапочки выбивались  легкие

светлые волосы, на шее ожерелье из крупных жемчужин, руки в кольцах.

     А он? Он был матрос, несколько ниже ее ростом, широко раскрытая грудь и

тельняшка,  застегнутая  не одной,  а несколькими подряд брошками, на  руках

кольца  и  несколько  браслетов. Крепкий,  но  не коренастый,  я бы  сказала

могучий, с нахально-самодовольным лицом. Они шли не спеша под ярким весенним

солнцем --  гуляли по Невскому и  казались  всем довольными. Прохожие, а  их

было  в этот чудный день много, останавливались, оборачиваясь на  этих будто

"костюмированных" двух  молодых людей,  которые  не  боялись  пройтись среди

серой, обнищавшей толпы,  чтобы  хвастнуть  перед всем  народом богатством и

изобилием ювелирных изделий, которые попали им в руки. Этот матрос был тогда

широко известен  в Петрограде, его фотографии появлялись в газетах, а она?..

Я  ее сразу узнала, хотя  и не была с ней лично  знакома. Ее отец командовал

одним из  самых  шикарных царскосельских  полков, и  до  революции они  жили

постоянно в Царском Селе и были "в милости".

     Мне позже сказали, что у матроса и его спутницы был ларек  на  какой-то

толкучке, где они и торговали золотыми вещами.

Ххххххххххххххххххххххх

  ПОБЕГ

     В декабре 1919 г. я, в группе из пяти человек,  перешла в Финляндию  по

льду  через финский залив.  Шансов погибнуть было  очень много, точнее, было

мало  шансов  благополучно  дойти.  На  этом  маршруте  многие  утонули  или

замерзли, иные были тяжело  ранены  финской береговой охраной, попали в руки

Красной Армии и были расстреляны.

     Шла война, фронт  проходил недалеко  от Белоострова, спускаться на  лед

надо  было близко от  линии окопов, так как тут был шанс не  быть замеченным

(вдоль всего берега шныряли пограничники с собаками).

     В августе  за  мной прибежал  близкий  друг  моего beau-frиre,  Николай

Васильевич  Змиев: скорей-скорей  к Анне Алекс.  В-т,  там  сейчас находится

официальный  проводник финского правительства, он  согласен  взять  от  меня

письмо к моему отцу. Я, не раздумывая, туда побежала  -- страшно торопилась,

чтобы финн не ушел.  Но он  меня  ждал, и я  тут же села написать  несколько

слов.  Волновалась  невозможно:  все  было  так  неожиданно,  было   страшно

встретиться  с финским эмиссаром, да  еще  при свидетелях, хоть и  достойных

полного  доверия. Да  и  жизнь в это время стала вдруг почти  непереносимой,

резко  наступил страшный голод, никакого топлива не было. Казалось, что  вот

так  и погибнут все от  цинги, а то  и просто от голода...  Террор для людей

юных еще  не был явно ощутим. Ведь это  было еще до  наступления  Юденича...

Вернувшись домой, я просто не могла вспомнить, что же  я написала : кажется,

что-то  отчаянное.  Финн (его  звали Содер или Содерер)  быстро ушел,  и мое

письмо с адресом : А.П. Мещерскому, Финляндия, пошло с ним по пути, которого

я уже не знала. Но теперь я уже не могла остановить события.

     В начале октября Содер вдруг появился уже  у меня на квартире и сказал,

что приехал на  лодке, лодку  оставил в  камышах  около  Ораниенбаума, и вот

через два  дня  самое позднее мы  едем  с ним.  "Ну, а как  же  добраться до

Ораниенбаума  ?" На  этот вопрос  он ответил (с сильным  финским акцентом  и

ломаным языком) :  "Это уж,  как хотите". Я долго  ему доказывала, что  ноль

шансов на  удачу, по дороге к  Ораниенбауму десять проверок в поезде, да  до

лодки  ведь  тоже надо добраться. Но он ушел, быстро сказав  :  "Послезавтра

едем".

     Я решила  переждать и, верно, не решилась бы ехать на поиски этой лодки

в  камышах...  Но ехать в  Ораниенбаум так  и не пришлось.  Содер  больше не

появился.  Мы его ждали еще несколько  дней, но  вскоре началось  знаменитое

(или  злополучное?) наступление Юденича, и вся жизнь сосредоточилась на этом

событии,  на  сумасшедших  новостях,  заявлениях  правительства, самых диких

слухах,  на страхе, на  несбывшихся надеждах освобождения -- острые донельзя

дни -- вверх, вниз... вот-вот..:  Потом - провал, страх еще пуще прежнего и,

наконец,  небывалая  по цинизму  карательная акция,  методично  и  аккуратно

проведенная  в  жизнь  латышом  Петерсом.  Наступление докатилось вплоть  до

Нарвской  заставы, белые на некоторых  улицах залегали  на одном тротуаре, а

остатки  красных --  на другом. Город был  оставлен командованием и целых 24

часа (если не  больше)  был  предоставлен  самому себе;  потом,  когда белые

внезапно, не дав ни одного выстрела, откатились и, все быстрее набирая ходу,

-- скорей, скорей -- вернулись  в Эстонию, а Троцкий победителем вернулся --

вот тут стало ясно, что больше надежды нет; был момент, когда надо было дать

первый встречный выстрел в городе, но никто его не дал, хотя у Петроградских

жителей оставалось еще немало оружия, и в  душе многие только и  ждали этого

выстрела.

     Теперь  стало ясно, что все это всерьез. Наступила  страшная, холодная,

голодная  зима 1919-1920  г., которой все так опасались, и... Так  вот стало

ясно: если можно убежать, то делать это надо теперь же, не задумываясь.

     ***

     <i>"... нет, не гони меня туда, в скучное царство мертвых..."</i>

     Наша  группа двинулась в  путь 16 или 19 декабря  1919 г. Финский ходок

наш, Содер, вновь появился приблизительно через  неделю после окончательного

отступления  Юденича. Его  было трудно узнать  - не  человек, а  привидение.

Оказалось, что через несколько минут  после  того, как он от  нас вышел, его

арестовали на  улице и повезли в тюрьму на Шпалерную; записку с моим адресом

он успел сжевать и проглотить. Его  судили -- кажется, военный трибунал -- и

приговорили к  расстрелу,  как  известного шпиона. Но  началось  наступление

Юденича; тут, видно,  было  не до него, и  вот  он  целых пять-шесть  недель

просидел  на Шпалерной в ожидании  расстрела, не получив ни  от кого ни разу

передачи; человек он  был крепкий,  никого не назвал и не выдал,  и в тюрьме

буквально умирал от голода.

     Когда над Юденичем была одержана окончательная победа и когда армия его

распылилась (многие  погибли потом  в  Эстонии), случилось событие, которое,

по-моему,  больше уже  за следующие  50 лет не повторялось  : на радостях  в

Петрограде  была объявлена  амнистия разного  рода  преступникам,  и  Содер,

официальный ходок Финского правительства, осужденный за шпионаж к расстрелу,

получил помилование. Я сама видела справку, которую он получил при выходе из

тюрьмы  и которая была единственным оставшимся у него документом  и видом на

жительство --  справка о том, что А. Содер, финский гражданин, приговоренный

к  расстрелу (тогда-то)  в виду амнистии  (такого-то  числа и  года) получил

помилование и выпущен из заключения.

     Не помню, к сожалению, чья подпись стояла под этой справкой,  но думаю,

что начальника тюрьмы.

     Что у меня было  в тот вечер в самом конце ноября,  когда  Содер у  нас

вновь появился? Да почти ничего -- кажется,  немного липкого черного хлеба и

какое-то "пойло" -- не то чай, не то кофе.  Но он был в таком состоянии, что

и есть-то ничего не  мог, а только просил что-нибудь  выпить  горячее, чтобы

согреться. Я его спросила  : "Что же  теперь?" Ведь никакой лодки уж давно в

камышах не было: ее захватили через несколько часов после  прибытия Содера в

Ораниенбаум, а за ним самим  почти сразу началась в  городе  слежка. 

Ххххххххххххххххххххххххххххххххх