БАЛТИЙСКИЙ МАТРОС
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ШКЛЯРЕНКИ И БОНДАРЯ
До октябрьской революции образ балтийского матроса был ясен и
прозрачен, как стекло... Вот он: "Боцманмат с "Авроры" Никита
Шкляренко сдвинул на затылок шапку, выплюнул табачную жвачку, зашел в
портовый кабак "Три якоря", хватил одним духом полпинты рому и, ахнув
могучим кулаком между лопаток своего приятеля Егора Бондаря, пустился с
ним посреди кабака в пляс, оглашая воздух боевой матросской песней". Я
очень любил этот бесхитростный образ. Давно любил. Еще с тех пор, как в
юности прочел незабвенный стивенсоновский "Остров сокровищ". Я очень
любил эту цельную здоровую натуру -- могучего, грубоватого и
добродушного матроса, сожженного солнцем тропиков, пропитанного морскими
запахами, широкоплечего, немного неуклюжего на суше, покачивающегося во
время ходьбы увальня. Революция совершенно преобразила эту цельную
монолитную натуру. Началось с простого: вдруг матрос совершенно
забросил свой корабль, перешел на сушу, вооружился ружьем, перепоясался
пулеметной лентой и стал таскаться по всем подъездам, обыскивая и
расстреливая. В дальнейшем эволюция матроса пошла еще больше вглубь и
вширь: некоторые неуклюже вскарабкались на коней и образовали совершенно
неслыханную в природе "матросскую кавалерию": кое-кто причалил к тихой
пристани: устроился комиссаром в какой-нибудь Губчека; а большинство
застряло в "Красном Питере" и образовало кадры новой аристократии. Уже
в 1918 году можно было видеть на улицах Петербурга эту изысканную
публику, одетую в штаны до того широкие, что казалось, на ногах
болтались две женских юбки; одетую в традиционные голландки, но с таким
огромным декольте, на которое светские дамы никогда бы не осмелились.
Эти странные матросы были напудрены, крепко надушены; на грубых лапах
виднелись явные следы безуспешного, но усиленного маникюра; на ногах --
туфли с высокими каблуками и чуть ли не с лентами; на груди приколота
роза. Так вырядился и выродился честный простой русский матрос.
Ясно, что на полпути он остановиться не мог: газеты сообщали, что в
столичных театрах большинство публики -- декольтированные матросы,
напудренные, с подведенными глазами и накрашенными губами; на руках --
браслеты, на груди -- бриллиантовая брошка. О, бывший могучий Никита
Шкляренко, обвеянный всеми ветрами, согретый тропическим солнцем и
пропитанный морским соленым запахом, -- о, Никита Шкляренко! Отсюда даже
вижу весь "трэн" {"Ход {фр. train), образ жизни (фр. train
de vie).} твоей нынешней столичной жизни. Не узнать тебя, о, Никита,
выпивавшего одним духом полпинты крепчайшего рому и храбро вступавшего в
бой хоть с полдюжиной задиристых коллег с английского угольщика. Вот
пришел ты со своим приятелем Егором Бондарем в Александрийский театр, с
наигранной светской усталостью уселись вы оба на места в ложе и тут же
стали вы оба разглядывать публику; Егорка Бондарь в перламутровый
дамский бинокль, ты же, о Никишка Шкляренко, в лорнет. Сощурили вы оба
подрисованные глаза, сжали пренебрежительно накрашенные губы и, почесав
могучей пятерней пышное свое декольте, -- покачали в такт завитыми
головами: -- Публика севодни -- не охти чтобы какая. На барьере
вашей ложи стоит коробка шоколаду, и вы оба, отставив могучие, кривые от
бывшей возни с канатами мизинцы, то и дело запускаете руку в коробку.
-- Жарко! -- говорит Шкляренко, утирая напудренный лоб. -- А я веер
дома забыл. Ах, знаешь, кстати, какую я брошку намедни видел у одного
товарища! Прямо -- с блюдце! Полгруди закрывает. Я на свое колье
предлагал менку -- не хочет, сволочь. А што говорють, что быдто теперь у
волосах диадемы уже стали носить. А что такое диадемы -- я и не знаю:
чи то в роде звезды, чи то, как на манер рога. -- Никишка, черт
собачий, -- нервно перебивает размечтавшегося друга Бондарь. -- Ты опять
Верой Виолетой надушился?! Головизна от него трещать начинает. Накарай
меня господь -- сейчас упаду в обморок. -- При чем тут моя Вера
Виолета? Просто я говорил тебе -- не затягивай так корсет! А ты
зашпаклевался до отказу! -- Ладно там! Сотри-ка лучше с бакборта
румяны: на самый глаз въехали. -- Это я спешил: понимаешь, какая
теперь дрянь ажурный чулок пошел: как натянешь, так у коленки -- хрясь!
Напополам, к чертовой матери! -- Да... трудно теперь матросу
по-настоящему одеться!.. Ни тебе кружева к панталонам, ни тебе шелковых
завязок до туфлей...
Комментариев нет:
Отправить комментарий