ГЛАВА VII
Санкт-Петербург перед войной
А теперь я собираюсь провести вас
по Санкт-Петербургу.
Перед войной любой путешественник
по дороге в Россию, делал остановку в Берлине. На следующее же утро он
направлялся в Линден послушать колокола Гогенцоллернов.
Великий князь Михаил Михайлович
часто говорил, что он считает Берлин самым чистым и самым упорядоченным городом
в мире; несомненно, он был прав. Но для меня самой характерной чертой Берлина
являются музыкальные колокола Гогенцолленов.
Нигде нет ничего подобного. Возможно, это вовсе не колокола, а трубы, но
для меня это все-таки колокола. «Бом-бом, бом-бом». Я слышу это даже сейчас.
Кажется, они звонят все время. «Бом-бом, бом-бом!» = мимо проезжается кто-либо
из членов королевской фамилии, а все мы щелкаем каблуками и снимаем шляпы.
«Бом-бом!» - и королевская семья уезжает.
В тот день, когда дочь императора
стала герцогиней Брюнсвинкской, я приехал в Санкт-Петербург в Берлин. Город был
тих и спокоен, но в Линдене яблоку было
негде упасть. Тротуары были загружены людскими толпами, люди желали «проводить»
невесту. «Бом-бом! Бом-бом! Бом-бом!» - процессия проехала мимо. В этот вечер
Линден принадлежал Гогенцоллериам.
Проезжая через Берлин по пути в
Россию, невольно сравниваешь эти две страны. В Германии всюду обширные
культированные пространства; преуспевающие фермы; все трудятся: пашут,
удобряют, сеют; леса – ухожены и расчищены; в городах царит порядок и
дисциплина. Все в движении, все куда-то спешат.
А потом Россия. Огромные
перепаханные просторы, лагуш вместо процветающих ферм; безбрежные просторы
девственных лесов, вокруг – ни души
Вот, что вы видели. Но после
того, как вы покидали Россию, то ваше впечатление стало совсем другим.
Как я уже говорил, Париж – «новый
город», а Лондон «мёртвый» по сравнению с Санкт-Петербургом, Берлин де создаёт
впечатление «сделанного в Германии»
Над Берлином парит огромный Ангел
Победы; на его золотых распростёртых крыльях играет солнце. Я никогда не
спрашивал, золотые они или позолоченные, но они должны были производить
впечатление чистого золота.
Однажды я слышал разговор двух
просвещённых людей – русского и англичанина, стоявших перед Зимним дворцом и
рассматривающих «крымскую колонну». «Какой прекрасный памятник». – сказал
англичанин. Русский дал ему полюбоваться (колонной), а затем деликатно пояснил:
«Да, он великолепен: да, он красив, но в основе всего упорный труд, а это
нельзя заметить с первого взгляда. Знал ли он, насколько возможно мало, что она
изготовлена из многочисленных блоков.
Это же мы видим на примере камня,
на котором стоит конь Петра – монолит из грубо отшлифованного гранита; это же
касается пищи, музыки, танцев, прекрасной работы коробки Фаберже, даже самые
простые из древесины остролиста(падуба)
– футляры для его изделий. В основе
каждого предмета – чувство силы (мощи).
В этом то и заключается огромное
различие между Германией и Россией, вот такое впечатление сложилось у меня в
результате многочисленных поездок в Россию. Германия – это то, что вы видели,
Россия – это то, чего вы видели.
А вот теперь я поведу вас по
Петербургу.
«Петербург – не Россия»,-
постоянно говорили мне все; «чтобы
увидеть настоящую Россию, надо поехать в Москву». Я бы выразил эту мысль
по-своему: Россия спит дальше к востоку от Москвы. Когда я прихожу в гости к
даме, я не иду к ней в спальню, я также не заглядываю в её сумочку, в которой
она носит своё сердце. Я предпочитал навещать Россию в её будуаре при свете дня
и наблюдать, как она расставляет свои цветы. Она всегда флиртовала со мной, она
и сейчас пленяет меня, иначе я не воспевал бы её. Она пела для меня, танцевала
для меня, играла для меня, она угощала меня вином и великолепными яствами, она
удерживала меня в Санкт-Петербурге разнообразными уловками с целью отвлечь меня
от своих яиц, из которых она собиралась высидеть большой выводок. Я знаю, что
говорю ужасные слова, от которых все добропорядочные русские воздели бы руки от
ужаса, но меня совершенно не интересовала Москва, по крайней мере, не так, как
должна бы заинтересовать. Я был как во сне, как в мечте, и это было её первым
приближением. Когда я впервые вступил на русскую землю, я чуть не задохнулся,
хотя не знал причины этого. Но эта земля душила меня и всё ещё держит меня в
могучих объятьях.
Для меня в то время, во всяком
случае, Москва со всеми её свидетельствами русской истории казалась мёртвой.
Моё сердце было пленено Петербургом.. Именно там я увидел могущество России в
её движении вперёд. Я думаю, что нынешние правители России называют Петра
Великого первым большевиком. Петербург был его городом, его дух витал над ним,
когда я был там.. Это даст Вам некоторое
представление, как обстояли дела, и я видел, как в одном городе было
сконцентрировано всё лучшее с 1/5 земной поверхности.
Вот почему всё это можно было
почувствовать в Петербурге лучше, чем где-либо. Вот почему чувствуешь себя
более достойно, более спокойно, более уверенно и в то же время более
непринуждённо и просто, чем в Лондоне или в Париже.
Тот, кто не видел Петербурга в
его расцвете, тот ничего не видел.
И теперь, когда я сказал Вам всё
это, я заявляю (как ни парадоксально это кажется), я был горд тем, что был
англичанином там.
«Усваивай непринуждённость и разнообразие
манер, а также развивай в этом направлении свой ум: и подобно хамелеону
приобретай оттенок компании, в которой находишься», - писал в своих письмах
лорд Честерфильд. Он был прав. Если ты в Риме, то поступай, как римлянин – нет
ничего лучше. Не будь камнем, не позволяй людям отскакивать от тебя, лучше
привлекай их к себе. Так и было в Петербурге, я сильнее почувствовал своё
достоинство, чем в Лондоне или в Париже. Я чувствовал себя так уверенно, что
это изумляло меня. Я осознавал, что переживаю счастливый период в моей жизни.
Однажды зимним вечером я прибыл в
Петербург и нигде не мог найти свободного номера.. Извозчик возил меня на дрожках
из одной гостиницы в другую, но всё было напрасно. Гостиницы были переполнены,
казалось, что мне не придётся поспать, и я буду вынужден греться у одного из
уличных костров, когда на моего кучера снизошло вдохновение. Он повернулся ко
мне и заговорил со мной. Я не понял, что он сказал, но его тон был приветливым
и доверительным, он усердно жестикулировал, как будто желая сказать: «Предоставьте
это мне». Я сказал (по-русски): «Пожалуйста». Мы поехали. Всё разрешилось так
легко, что я потом только удивлялся, почему он не сделал мне этого предложения
раньше. Вскоре он остановил лошадь, мы вышли и оказались перед какой-то
небольшой гостиницей. Я обратился к администратору по-английски. Казалось, там
только меня и ждали. Управляющий сказал, что у них много свободных номеров.
Насколько я помню, цена номера за одну ночь была 16 рублей. Я оставил паспорт,
и меня провели в комнату, которую можно описать одним словом - дворцовая.
Единственное, что мне не понравилось - это коридоры - они были так узки, что в
них почти невозможно было разойтись.
Умывшись и приведя себя в порядок,
я лёг в кровать и уснул. Я проспал час, а возможно и больше. Я надел пиджак и
открыл дверь, и тут испытал сильнейший испуг в своей жизни.
Мне никогда не нравилось спускаться и
подниматься по лестницам ствола шахты. Я никогда даже не подходил к шахте. Меня
всегда пугали подземные крысы; однако ко всем этим ужасам я был более или менее
подготовлен. Здесь же меня потрясла внезапность. Я оказался лицом к лицу с
двумя крупнейшими особями рода человеческого, у каждого из исполинов было по револьверу, и они были
направлены на меня. Они стояли как изваяния, ни дрогнув ни мускулом, я тоже. Я
пошёл вперед со скоростью, которую допускало моё достоинство и спустился по
лестнице. Внизу я увидел ещё несколько «друзей». Они входили и выходили из
телефонных будок, заглядывали в каждый уголок, входили и выходили, снова
заглядывали в каждую щелку. Из того, что я видел, я понял, что может произойти
убийство, самого деликатного и нежелательного свойства. Было очень любопытно,
что никто не проявлял ни малейшего интереса ко мне и моим действиям. Очевидно,
я попал в историю, поэтому я спросил у управляющего, в чём дело и что
готовится. «Прибыл генерал-губернатор Польши, он занимает номер напротив
Вашего», сказал он мне. «Он выйдет через одну-две минуты». Затем он добавил
шёпотом: «Вот он. Не возражаете? Спасибо». Я отступил назад, мимо меня
проследовал его превосходительство.
Насколько я мог судить, во всей
гостинице было только два постояльца – он и я. Я не стал задавать никаких
вопросов. Я вышел на Невский проспект и начал размышлять о поляках. Они мне
нравились, я сочувствовал им, так как всегда находился кто-нибудь, кто хотел
разделить их. Однако любить их – это одно, а ночевать рядом с номером их
генерал-губернатора – совсем другое дело. Если бы кто-нибудь спросил меня о
самом неудобном для меня положении, я сказал бы, что это находится в радиусе
одной мили с генерал-губернатором Польши.. А сейчас, когда я должен был спать в
соседнем с ним номере, чернь, которая следует за ним, может перетряхивать меня
как мусор. Мне это не нравилось. Нет, в этом я был уверен, когда шёл по
Невскому проспекту. В ту ночь я не чувствовал особой любви к
генерал-губернатору. Затем кто-то остановил меня: «Англичанин, папиросы,
пожалуйста».. Это восстановило мое мужество.
После того, как я купил одну из
его сигарет, он спросил меня о военно-морском флоте: "Как обстоят дела?
Где они?". Когда бы я ни шёл по Невскому проспекту, меня останавливали,
предлагали сигареты и спрашивали о военно-морском флоте. Эти вопросы
произносились с какой-то особенной тоской. Я вернулся на Конюшенную улицу (я не
знаю какую, так как их две) в мою гостиницу. Мне пришло в голову посмотреть на
свой номер снаружи. Я увидел, что окна выходили в переулок, внизу были лавки. Я
поискал парикмахерскую, но, к счастью,
не увидел таковой. Я сам не знаю, почему я подумал о парикмахерской, но мне
казалось, что если планировалось какое-либо чёрное дело, он изошло бы из
парикмахерской. А затем, когда я вошёл в гостиницу и поднялся наверх, я нашёл
своих «друзей! В тех жнее позах, они неподвижно стояли , наставив револьверы на
мою комнату. Генерал-губернатор к тому времени уже вернулся. Я сидел на
кровати, обдумывая ситуацию. Я вспомнил 1905 год и «Кровавое воскресение» перед
Зимним дворцом, заголовки в «Дейли Телеграф»: «Террор в России". Возможно, мои друзья
был правы – мне не следовало бы стать «лавочником», тогда мне не пришлось бы
стоять перед этой дилеммой. Но я ни за что в мире не сменил бы свою работу и я
расскажу почему.
Что-то затевалось, что-то очень
значительное. Вы можете подумать, что у меня буйное воображение, что-то, что
описано выше – просто необходимые меры, предпринятые по защите государственного
деятеля во время путешествия, что это происходит в любой стране. Вот что могли
бы подумать законопослушные российские обыватели. Но в период с 1906 по 1914
гг., когда я постоянно посещал Россию, я видел и слышал очень многое. Когда
я приезжал в Россию, люди спрашивали у
меня: «Что у Вас говорят о том, что случилось с царевичем?» . Когда я
возвращался домой, великий князь Михаил (Михайлович – В.С.) спрашивал: «Что там
говорят о том, что случилось с царевичем?». Я же знал не больше, чем другие, но я знал, что ползли
слухи, всюду шептались. «Ш-ш-ш!». Даже галоши, шаркая по тротуару «Ш-ш-ш!», чем
ближе находишься к месту происшествия, тем меньше слышишь. Шепот можно услышать
и сегодня на Пикадилли, если настроить свой слух на это. Если бы кто-нибудь из
Петербурга захотел бы связаться с д-ром Диллоном из «Дейли Телеграф», то было
бы бесполезно искать его в Отель-де-Франс. Ему пришлось бы вступить в контакт с
неким таинственным лицом, которое отведёт его глубокой ночью в некое тайное
место. "Ш-ш-ш!" превратилось в своеобразный девиз. Это был боевой
клич моего воображения. Вы правы.
Когда я сидел на кровати в номере
на Конюшенной улице, мои мысли обратились в пророчеству Корво. Всё, что должно
было случиться, было, как я уже говорил, записано чёрным по белому в период с
конца 1903 до начало 1904 г, за 14 лет до того, как всё это произошло, написано
на чердаке в Хэмпстеде, где я оставил его умирать от голода примерно пять лет
тому назад. Как часто слышал я, как Корво говорил об этом, сидя на моей кровати
в Хэмпстеде; а сейчас, когда я сидел на кровати в гостинице на Конюшенной улице
в Петербурге, а эти молчаливые револьверы были направлены на мою дверь,
воспоминания сверкали, как яркие вспышки. А всё это было рядом со мной. Было ли
у меня воображение? Конечно было, «когда
что-либо видишь, то в это веришь», но не раньше, и даже часто и после этого не
веришь.
Так я размышлял, до тех пор, пока
не лёг и не уснул. Во сне я видел мёртвые тела, падавшие с высоты на что-то
мягкое, они падали с глухим стуком. Утром, выглянув в окно, я увидел, что
началась оттепель. Я видел, как огромные массы снега медленно соскальзывали с крыши и с шумом падали на
тротуары. Когда я спустился вниз, управляющий сказал мне: «Извините, сэр, но я
должен попросить Вас освободить номер к вечеру. Мы ждём еще несколько человек,
которые зарезервировали все номера ещё за неделю до этого, генерал—губернатор
хочет расширить свою резиденцию. Вчера вечером, когда я увидел Вас, Вам было
некуда деваться, поэтому я предложил Вам свободный номер. Вы – англичанин».
Позднее, в тот же день, когда я защёл в мою прежнюю гостиницу, меня спросили,
где я провёл ночь, и я ответил. «Вам так повезло», - услышал в ответ, - «но
если бы Вы не были англичанином, Вам бы никогда не выбраться оттуда».
А теперь музыкальный эпизод. В
ранней юности я был на музыкальном вечере и слышал, как маэстро играл прелюдию
«до-диез-минор» Рахманинова. (Бэйнбридж 1874 года рождения. В юности, примерно
в 1890 году Рахманинов не сочинял еще прелюдий- В.С.). Это произвело на меня
большое впечатление, и прежде чем я что каждая нота была случайной и что каждый
аккорд состоял из 10 нот, я научился играть её и выучить наизусть. На это у
меня ушло ровно два года. Тогда я не был знаком с мадам Голевской. Как было бы
хорошо, если бы я знал её раньше. То, на что я затратил два года, после того,
как она показала мне, как это делается, можно было бы сделать и за две недели.
Сейчас мне снова нужен совет (намёк). Я трудился над прелюдией, избрав
механический метод расположения нот; положение на клавиатуре последнего аккорда
становилось вестником последнего. До тех пор, пока меня не тревожили, всё шло
благополучно, но, когда мои нервы были напрядены из-за большого количества
слушателей, я внезапно прекращал играть. С пением дело обстояло иначе. Чем
больше я пел, тем увереннее я чувствовал себя, тем лучше я контролировал свой
«рёв» (вой). Мне следовало бы стать певцом; Стэнли и Этти Ньюмэн были правы.
То, что я с таким трудом стараюсь выразить неуклюжим бормотаньем, я мог бы
пропеть это в Ваши уши, как птица.
Я не имел даже самого отдалённого
представления о том, что прелюдия, над которой я так мучительно трудился,
послужила основанием (счастливого) десятилетия, что я буду играть в
незабываемое время в доме в лесах Левашово.
«Ну, как насчёт того, чтобы
сыграть Рахманинова?» - обычно говорили они, подталкивая меня к инструменту,
чтобы я открыл музыкальный вечер и играл перед мадам Агафон, которая
очаровывала нас другими прелюдами и музыкой Бородина. (Бэйнбридж, очевидно,
перепутал Рахманинова с Рубинштейном. Лидия Александровна, она же «мадам
Агафон», была ученицей Рубинштейна.-В.С.). Возможно, что прелюдия
«до-диез-минор» более, чем что-либо помогло мне проложить путь в Россию. Они
всегда оставляли её (прелюдию) для меня..
А теперь эпизод:
Это было в феврале 1909 года.
Агафон зашёл ко мне и сказал, что он приглашает меня на концерт в зал
Дворянского собрания. Но это приглашение было осложнено тем, что у меня не было
подходящего костюма. Предполагалось, что дамы будут в закрытых платьях, а
мужчины во фраках. Конечно, у меня был фрак и соответствующие брюки и прочее,
но всё это было в Лондоне. Я пронял, что верхний костюм в этом случае был
неуместен.
Было решено, что, поскольку
Евгений Фаберже не поедет, то мне можно надеть его костюм. Я был чуть не вдвое
выше, поэтому его рукава кончались на моих руках где-то между локтями и
запястьями. Сам фрак тоже был коротким, я выглядел Бог знает как.
Так как вход на концерт был по
приглашению дворянства и являл собой особый случай, я поднимаясь по центральной
лестнице, всё время думал ооб Англии, чтобы скрыть своё сердцебиение.
«Я вижу. Что один из Ваших
соотечественников занимает центральное место в программе», - сказал Агафон.
«Когда мы услышим это, я полагаю, мы будем знать всё».
Кстати, это была первая симфония Элдара,
которая впервые была исполнена в Манчестере, во второй раз в Лондоне, а теперь,
в третий раз, в Петербурге под управлением Зилоти. Это было знаменательным
событием в музыкальном мире, симфонию исполнял прекрасный оркестр. Я занял своё
место.
В Дворянском собрании никто не
аплодировал. Никто не портил шумом впечатления от прослушанной музыки. Есть
разные степени тишины. «Есть тишина без единого звука, и есть тишина, где не
может быть ни звука». Я никогда не знал такой тишины, я не знал, что такое
«слышно, как пролетит муха» до концерта в Дворянском собрании, после третьего
исполнения первой симфонии Элгара. Публика приняла её с восторгом. Повернувшись
ко мне, Агафон с удивлением произнёс:»Если бы я слышал её десяток раз, я не
узнал бы её». Элгар мой соотечественник! Нужно было занимать особое стабильное
положение в Петербурге тех дней, чтобы быть достойным всего этого, комплименты
были поданы так изысканно.
Великосветские дамы завершили
триумф. Прогуливаясь по коридорам и куря крошечные сигареты, они кланялись мне,
признавая композитора. Я был англичанином и поклоны и комплименты относились к
моему соотечественнику.
Один из моих друзей называет меня
человеком совпадений. Возможно, он прав. Я достигаю желаемого до последнего
штриха. Я стремлюсь к вершине и покоряю её. Мой ангел-хранитель опережает меня на каждом
повороте и достигает вершины, пока я нахожусь на полпути. Я буду
откровенен с вами; это облегчит дело. 7
часов, воскресенье, 18 июня 1933 года. Я привожу точное время. Моя дочь Анна и
я вернулись домой после чаепития в Вашем обществе. Я писал во дворе за домом. В
своей работе я дошел до кульминации. Я видел все ясно, отбросив все
несущественное. А затем внезапно я задрожал с головы до ног, я не мог думать ни
о чем, кроме Англии. До моего слуха донеслись сначала чуть слышно, затем
постепенно усиливаясь величественным размеренным шагом до крещендо, а затем до
могучего апофеоза в финале. «Земля надежды и славы» Элгара и Бенсона. Я не знаю,
откуда это пришло. Для меня это была
Судьба, постучавшаяся в двери первой из моих любимых стран.
Да, все, чему меня научила
Россия, предстало передо мной в своей хрустальной ясности. Находясь там, среди
ее таинственности и ее колоссальной активности, окруженный ею, и даже
подавленный ею, я понял, что существует еще более великая тайна, выше моего
понимания. Англия! Англия самая великая тайна из всех.
Я давно осознавал, что я
англичанин, но мне следовало поехать в Россию, чтобы ясно увидеть это. «Когда
что-то видишь, в это веришь».
Глава VIII
До свидания, Карл
Густавович.
Когда человек живет, он философствует. Он может
делать это плохо или хорошо, но он должен философствовать. Я уже прошел 2/3
пути к вершине, и я приглашаю вас пройти вместе со мной к конечной цели.
Я все еще с Фаберже.
Эта история называется «Последняя
сказка». Старая дама, которой почти 90 лет стоит у дверей. Она опирается на
палку, рядом стоит фрейлина. Эта дама – императрица Евгения, она пришла, как
говорит, купить настольную папиросницу.
«Пока человек живет, он
философствует». Он должен делать это. Вот сейчас передо мной сидит одна такая
персона. «Трагическая императрица, дама, жизнь которой наполнена самыми
радостными и самыми грустными событиями, какие могут выпасть на долю одной
женщины. Она будет со мной только полчаса, но мой мозг теснят самые
разнообразные мысли. Это одно из мгновений, которые никогда не повторятся.
Я стоял неподвижно, готовый
предупредить любое ее желание или движение. Хотя это случилось 20 лет назад или
еще раньше, я даже сейчас могу точно указать, где она сидела – слева от двери,
слегка склонившись к своей фрейлине. Я уже сказал, что она пришла купить
коробку (для сигарет), но казалось, но казалось, что она интересует ее не
больше, чем меня.
Вы никогда бы не догадались,
почему это посещение так прочно засело у меня в голове; может быть, из-за одной
темы ее разговора со мной. Может быть вы догадаетесь о второй причине, но я
сомневаюсь, чтобы вы когда-либо отгадали первую. Ей было почти 90 лет, но она
сохранила бодрость духа (была притворна, как ласка).
Прежде чем затронуть вопрос о
коробке, она спросила сколько у меня помощников (?продавцов) и могла бы она
увидеть их. Как сейчас, вижу их, заложивших руки за спину, стоящих перед беглым
огнем ее вопросов, ибо разговор выглядел именно так. Ей хотелось узнать, что
каждый из них намерен делать в жизни, откуда они родом, как им работается в
этом магазине. Затем она сосредоточила свое внимание на двух из них и опять
посыпались вопросы: «Почему вы не во флоте? Сильные и здоровые парни. Флот –
это единственное место для таких парней.
А затем мы прослушали панегирик.
Она пристыдила нас и за то, что мы знали так мало. Ей бы следовало проехать по
всей стране, чтобы поднять патриотический дух: «Правь, Британия, морями». Я
подумал, что она это и делает (или делала), иначе Трагическая Королева не
сидела бы на этом месте. То, что она знала, как непреложную истину, то что она
видела за свою долгую жизнь, едва ли приходило нам в голову, хотя мы
пользовались всеми благами жизни и спали в своих постелях сном невинных
младенцев.
Пока она вколачивала в наши
головы свои идеи, я наблюдал за ее руками. На ней были черные перчатки. Может
быть, это было потому, что ее руки похудели, но пальцы ее перчаток были длиннее
ее пальцев. Поэтому когда она ударяла пальцами по столу, свободные кончики
пальцев перчаток отгибались. Мне нравились и военно-морской флот и кончик
пальцев перчаток. Они были подобны ее жизни, изношены, деформированы и
сплющены. Перчатки, как и ее жизнь, принадлежали прошлому. никогда более 12
императоров и 6 престолонаследников и
один вице-король приезжали засвидетельствовать ей почтение, поцеловать эти
пальцы. Уже давно она не та Евгения; не императрица «Нильских вод»,
«зелено-серая, сверкая серебром при лунном свете, сливаясь с Нилом». Она уже не
была королевой – регентшей(?) Франции, воспламеняя весь мир своей красотой,
когда каждый ее каприз становился модой, а каждый шаг – танцем. Я уже говорил,
что она пришла купить коробочку; а затем она положила левую руку на стол.
Императрица Великолепная, была также Императрицей Печали. «Седан! Да
здравствует республика! Бегство! Итальянцы! Бесплодная земля, палящее солнце,
ветер, дождь, лихорадка. Прострация в молитвах на роковом месте; зулусы,
танцующие вокруг нее.
«Но видите ли», сказала она, будучи на вершине
славы, «не всегда бывает легко задавать вопросы»; а затем, «Я говорила Вам, что
я умерла в 1870 г.
Однако, вот здесь, дожив почти до
90 лет, она ударяла своим вниманием совершенно незнакомых ей английских парней,
она хотела говорить и смеяться, ее жесты были также красноречивы, как всегда,
она засыпала собеседников вопросами и внезапно заливалась смехом.
«Я теперь просто-напросто летучая
мышь, трепещущая крыльями, но я, как бабочка, чувствую, что всегда должна
купаться в лучах солнца.
Драгоценная смесь радостей и
горестей жизни, если таковая существует.
«Пока человек жив, он
философствует. Он может делать это хорошо или плохо. Но он должен
философствовать».
А теперь другая вспышка
вспоминаний.
«Португальцы! Отвратительное
поругание угнетало мое сердце. Я знаю, что нация разделяет мое горе и ненавидит
подлое, не имеющее прецедента в истории преступление. Я призвана Конституцией
председательствовать над судьбами Королевства и на этом посту я приложу все мои
силы на благо этой страны, чтобы заслужить любовь португальского народа».
Говорит мальчик. Это его
прокламация от 2-го февраля 1908 г. За день до этого он с отцом, матерью и
братом прибыл из виллы Викоза, они ехали на водной карете через столицу
Португалии. Они только проехали Praca do Commercio
(рыночная площадь (?)) и подъехали к Руа да Арсенал (Арсенальная улица), когда
группа людей, вооруженных карабинами встретила по их открытому экипажу. Король
Португалии и кронпринц были убиты. Королева, которая поднялась, чтобы закрыть
своим телом старшего сына, чудесным образом уцелела, принц Мануэль был ранен.
Ни мальчику, ни его матери не приходилось испытать подобный ужас, удивительно,
как они не потеряли разум.
22-ое ноября 1909 г. Я только что
разложил свои товары в комнате Бекингельского дворца. Я ждал двух королей,
когда кто-то сказал: «Вот он». Из окна я посмотрел на Королевские ворота,
Король Португалии, которому в то время было 20 лет прибыл из Виндзора, в
сопровождении Короля Эдуарда, эскортируемый 2-ой Лейб-гвардии, въехал в
передний двор Дворца. Я никогда не видел более царственного более царственного
юноши.
Примерно в 6 часов вечера 2
декабря 1910 г, я уже закрывал магазин, когда какой-то юноши в сопровождении
Маркиза де Совереля вошел в магазин. Молодой человек был мертвенно бледен, но
внешне спокоен. Его осанка не оставляла никаких сомнений, в каждом его движении
было врожденное достоинство. Никогда ранее я не видел ничего подобного,
возможно, никогда и не увижу.
«Манеры – способствуют удаче». Он
был таким непринужденным, таким деликатным. Его движения были неподражаемы. Он
был в расцвете сил, его звали Мануэль. Он был королем, но он уже не был
королем.
«Пока человек живет, он
философствует, плохо или хорошо, но он должен философствовать.
Еще одна вспышка воспоминаний.
5 часов вечера в Доме Фаберже в
Петербурге. Конец рабочего дня, я стою на ступеньках, глядя на толпу.
Проходящую внизу. Все уходят, останется только один человек. Это лорд
Ревельствок. На него стоит посмотреть. Он лучший из бизнесменов Англии. Он
яростно боролся за собственность Дома Бэрингов, и он преуспел в этом. Он
холодный и жесткий, точный и пунктуальный. Они никогда и ни при каких условиях
не отклоняются от намеченного пути; они никогда не смотрят ни влево ни вправо. Он тоже музыкант и с очень
мягким туше. «Жесткий?» - спросят русские, а они, возможно, знают его лучше
всех. «Жесткий, да он мягкий, как бархат».
Но посмотрите на нее сейчас. В
Дом входит совсем другой человек, он высок, ему немного более 40 лет. С его
приходом возникает особая аура. Это Столыпин премьер-министр Росси. От него
исходит энергия и лорд Ревельсток попадает в это поле.
Все внимание он уделяет
Столыпину, изделия Фаберже отодвигаются в сторону, исчезает первоначальная цель прихода. Лорд
Ревельсток теряет зря почти полчаса своего времени, возможно, первый раз в
жизни.
Столыпин был тем человеком,
который сказал, что взгляд Распутина был настолько ужасен, что ему был
невозможно противостоять, теперь он пожимает руку лорду Ревельстоку и не
отпускает ее. Это длится полных полчаса,
пока Фаберже раскрывает Столыпину тайны своего искусства.
Три человека, каждый их них
по-своему гигант.
15 сентября 1911 г., Киевский
оперный театр. Там царь и его юные дочери. Антракт Столыпин стоит спиной к
оркестру, разговаривая с друзьями. Два выстрела звучат один за другим, между
ними – крики женщин, премьер прикладывает окровавленную руку к груди и, теряя
сознание, падает на пол. Эти два выстрела убили его.
19 апреля 1929 г., Париж, слуга
находит своего хозяина в постели. Кризис в Комитете экспертов по репарациям
затмила внезапная смерть от паралича сердца лорда Ревельсток. Его погубили труды на благо Англии и волнения за
ее судьбы.
Сентябрь 1918 г.,
Санкт-Петербург. Дом Фаберже потерпел крах, он разорен революцией. Его глава,
Карл Густавович «поставщик» дворов всего мира, друг королей, 72-летний человек
украдкой выходит из дома. Он бросает взгляд на это гордое и простое имя (на
вывеске) Фаберже – под которой за его жизнь входили в Дом и выходили за него
великие люди Европы, Азии и Америки, чтобы засвидетельствовать почтение его
трудам, послушать его остроумные речи, почтить его и получить почести. Его лицо
искажено нравственной мукой. Он бежит в Ригу, Берлин, Франкфурт, Гамбург,
Висбаден и, наконец, в Лозанну, чтобы смотреть на большое озеро и говорить «Это
уже не жизнь». 24-го сентября 1920 г. он умер от разрыва сердца. Над его
могилой в Каннах стоит камень – черный порфир, на нем можно было бы написать
«Будь благороден», это одна единственная инструкция, которую я получал от него.
Это был человек.
«Когда человек живет, он
философствует. Он может делать это плохо или хорошо, но он должен
философствовать».
Вот еще одно воспоминание.
Ноябрь 1913 г. Эрцгерцог Франц
Фердинанд Австрийский и герцогиня Гогенбергская посещают короля Георга и
королеву Марию в Виндзорском замке. Посмотрите на него; он в магазине Фаберже.
Со всех сторон вокруг него сыщики, они и на улице, и в магазине, они следят за
его движениями.
Обратите особое внимание на его
правую руку, которой он передвигает вещи, разложенные перед ним; сейчас она
легко касается безделушек, а затем отбросит бомбу.
28 июня 1914 г. Эрцгерцог и
герцогиня Гогенбергская направляются с визитом в ратушу г. Сараево. Какой-то
человек бросает бомбу в автомобили, и эрцгерцог отбрасывает ее правой рукой.
Она взрывается за автомобилем, ранив людей из второго автомобиля. На обратном
пути раздаются два выстрела из автоматического пистолета. Эрцгерцог и герцогиня
падают мертвыми, и миллионы людей из разных стран не обратили на это внимание.
«Когда человек живет, он
философствует. Он может делать это плохо или хорошо, но он должен
философствовать».
Да, он философствует. Человек, ни за что не
считает, то, что он говорит. «Даже в самом возвышенном состоянии, непреклонный,
безжалостный отметает (?) удар судьбы», Так говорят. Но нельзя это оставить
просто так.
«Если человек ни во что не
считает – то почему?»
II
«А теперь, Карл Густавович, я
готов привести главный аргумент прежде, чем попрощаюсь с вами. Все, о чем я
говорил, касается вас, так как без вас, я бы никогда не увидел вас. Еще не все
кончено, Карл Густавович, по крайней мере, я надеюсь, что нет. Когда я сел за
стол, чтобы набросать некоторые мысли, моей основной целью было рассказать о
вас все, что я могу, вы этого достоин. Может быть, я плохо изложил свои мысли,.
Все время те, кто ищут великих мастеров в области искусства эмалирования,
увидят вашу связь с XIX
и XX веками. Они увидят
еще многое. Да, значительно более.
Вы помните, что я был вашим
предохранительным клапаном? Вы открывали мне свое сердце. Вы рассказывали мне
то, что не рассказывали никому другому. Я был вашей второй скрипкой. Я всегда
был второй скрипкой и с радостью играл свою партию, так как моими первыми
скрипками были такие мастера.
Вы помните тот вечер, когда вы
пригласили меня на прогулку по Петербургу? Куда мы шли – я не знаю. Помню, что
это было далеко от Большой Морской. Мы подошли к перекрестку и вы сказали мне: «Я пойду направо, а вы
пойдете налево. Я тогда не понял, что это значит. Знали ли вы это? Я спрашивал
дорогу у прохожих, и они отвечали. На это ушло много времени, но когда я пришел
в Ваш кабинет, вы встретили меня со смехом.
Вы уже были в халате, обертывая
ноги коричневой бумагой, так как они очень замерзли. Я дал вам свои гетры и вы сказали «Разве они для этого?»
До свидания, Карл Густавович.
Комментариев нет:
Отправить комментарий