ДВЕ ВСТРЕЧИ С ФАБЕРЖЕ

В сознании многих бывших советских людей барон Врангель — это белогвар­деец, последний защитник Крыма. Кто не забыл школьную географию, вспомнит остров Врангеля в Чукотском море. Искусствоведы назовут имя Николая Николае­вича Врангеля (1880—1915), сотрудника журнала «Старые годы». Это брат гене­рала Петра Николаевича. А вот отца этих братьев — Николая Егоровича (Георги­евича) Врангеля вряд ли кто знает.

Между тем это был незаурядный человек. Крупный промышленник, образо­ваннейший человек, собиратель предметов искусства. В 1924 г. в эмиграции Николай Егорович Врангель опубликовал свои мемуары в Берлине. В библиотеках нашей страны они, к сожалению, отсутствуют. Почему? Это станет ясно из цитируемого отрывка из этих мемуаров. В них Врангель рассказывает о двух встречах с ювелиром Фаберже в год Октябрьского переворота. Вот эти стра­ницы.

Теперь буржую оставалось одно: печь и умереть с голоду. И началась распродажа, начиная с самого необходимого платья, мебели, всего, что у обывателя только осталось. Чуть ли не на всех улицах появились комиссионные конторы для покупки и продажи вещей, для распродажи России оптом и в раздробь. Покупателей было сколько угодно. Имущие классы стали нищими. Капиталисты, купцы, фабриканты, люди вольных профессий, служащие, воен­ные, мелкие торговцы — словом, все, что не были коммунистом и пролетариа­том, а назывались буржуями, остались без всего, но новых богачей явились тысячи.

Комиссары, матросы, грабители, красноармейцы, экспроприаторы, раз­ная накипь, присосавшаяся к новым владыкам, швыряла деньгами. Наехали любители легкой наживы и из-за границы. Встретив Фаберже, известного ювелира, я его спросил, как ему живется.

— Живется, конечно, неважно. Но торгую как никогда. И только дорогими вещами.

— Кто же у вас покупает?

— Главным образом солдаты и матросы.

Что матросы, «краса и гордость русской революции», имели пристрастие к ювелирным вещам, я давно уже видел. Краса и гордость на своих голых шеях носила ожерелья и медальоны, пальцы были покрыты тысячными кольцами, на руках красовались браслеты. Одного из таких пшютов я встретил у парикмахера. Его мазали какими-то препаратами, полировали, почти поливали туалетны­ми водами, душили до одурения. «Что еще прикажете?» — подобострастно спрашивал француз. «Еще бы нужно... того... косметического!»— важно произ­нес желанный клиент. И опять парикмахер манипулировал над ним.

Один матрос в магазине Ирменникова, помещавшегося в нашем доме, забыл пачку денег, завязанных в грязном носовом платке. Приказчик об этом заявил председателю домового комитета, тот прибежал ко мне за советом, как быть. Я посоветовал пригласить красногвардейца и при нем сосчитать деньги и составить акт. Так и сделали. Досчитали до ста двадцати тысяч, когда спохва­тившийся владелец вернулся. Сколько всего в платке было награбленных денег, так и не сосчитали. А тогда деньги были еще деньгами, а не блестящей бумагой, как потом.

Однажды я зашел на Морской в магазин Фаберже. Покупателей не было, было только несколько буржуев из его старых клиентов. Но вот ввалился красноармеец с женщиной. Он — добродушный на вид тюлень, должно быть недавно еще взятый от сохи, она — полугородская франтиха, из бывших «кухарок на место повара», с ужимками, претендующими на хороший тон. Шляпа на ней сногсшибательная, соболя тысячные, бриллиантовые серьги с орех, на руках разноцветные кольца, на груди целый ювелирный магазин. Парень, видно влюбленный в нее как кошка, не мог оторвать глаз от столь великолепной особы.

— Нам желательно ожерелье из бус, — сказала особа.

— Да не дрянь какую — а подороже, — пояснил парень. Принесли футляр.

— Почем возьмете?

— Сорок тысяч. Дама пожала плечами.

— А получше нет?

Показали другой,

— На шестьдесят тысяч, — сказал приказчик.

— Мне бы что ни на есть лучше.

— Лучше теперь у нас жемчуга нет. Быть может, на днях получим.

— Нам всенепременно сегодня нужно, — вмешался парень. — Без бус им вечером на танцульку в Зимний дворец ехать никак невозможно.

— Поедем, Вася, в Гостиный, — капризно сказала особа, — там наверно есть дороже. — Но видя улыбку на устах буржуев, сконфузилась. — А впрочем, давайте. На сегодня и эти сойдут.

И Вася, сияя от счастья, расплатился.

— Видели, какой у нее чудный аграф? — сказала одна дама, когда парочка вышла. — Наверно, работа Лялика в Париже.

— Это нашей работы, — сказал приказчик, — я его узнал. Мы его в про­шлом году для княгини Юсуповой сделали.

Дама вздохнула.

— И мои бриллианты при обыске пропали.

— Мои, — сказала другая, — взяли из сейфа.

Очевидно, добродушный парень был налетчик. Теперь — чуть ли не про­фессия, как всякая другая. Как-то жена нашего председателя домового комите­та, бывшая наша швейцариха, поведала мне свое горе. Племянник ее Серега, мальчик лет четырнадцати, выкрал у нее все ее сбережения — две тысячи рублей. Оказалось, Сереге повезло. Сделал ночью с товарищами-подростками налет, и на долю каждого «очистилось» свыше двадцати тысяч. И на радостях он отдал ей ее деньги.

— Да ведь это разбой, — сказал я.

— Э, барин, нынче все так делают. Зевать будешь — с голоду помрешь!

Увы! Через два года так рассуждало пол-России. Три вопроса в то блажен­ное время, когда еще настоящего террора не знали, особенно занимали помыс­лы буржуев, и эти вопросы были темою всех разговоров. Где бы добыть съедобное, где спрятать деньги, как избавиться от уплотнения? Был еще жгу­чий вопрос: как и куда бы удрать. Но вопрос этот был не всеобщий. Кто мог, уже уехал, многие, и я в том числе, полагали, что везде в России плохо и уезжать не стоит, а за границу не удастся. Многие надеялись на скорый приход немцев. Приди они тогда, их бы встретили как избавителей. Но пока что весь город обратился в торгашей, все что-нибудь продавали, чем-нибудь промышля­ли. Княгиня Голицына, начальница Ксенинского института, пекла булки и про­давала их на улицах, командир Кирасирского полка чинил сапоги, баронесса Кнорринг содержала кофейню на Бассейной, княгиня Максимени — закусоч­ную на Караванной, офицеры Кавалергардского полка работали грузчиками, жена бывшего градоначальника вязала и продавала веревочные туфли. Осталь­ные делали то же, кто что умел, и все распродавали свои вещи. Особенно бойко шла торговля старинными вещами. И хотя заграничные антиквары скоро перестали приезжать, спрос явился громадный. И чем дальше, тем боль­ше цены росли, но странное дело, только на неважные средние, даже худые вещи. На действительно хорошие — покупателей совсем не стало. Так, за первоклассного Тинторетто, за которого мне прежде давали около двухсот тысяч, я едва-едва получил двадцать, а за коллекцию миниатюр, за которую теперь по дешевой оценке можно получить не менее полмиллиона франков, я выручил лишь восемнадцать тысяч.

Я тоже распродавал свои картины и предметы искусства, собранные мною с такой любовью в течение полстолетия. Наша квартира с женитьбой старшего и смертью младшего сына ставшая для нас обоих слишком обширной, но которую мы сохранили, дабы не расстаться с вещами, нам дорогими, теперь походила на складочное место...»

Можно и дальше цитировать мемуары Николая Егоровича Врангеля, но лучше читать эту интереснейшую книгу целиком. Что нового? Все узнаваемо. Период революционных бурь имеет схожие черты: разбой, новые богачи, торговля на улицах, продажа антиквариата, чтобы прокормиться, — как будто мы не в Пет­рограде 1917 года, а в Петербурге в 1992 году. Та же торговля бриллиантами. Впереди у Фаберже был еще Октябрь 1917 года...